 |
| ru |
 |
26-05-13 @ 00:51
Я СВЕТЛАЯ  
Роман с героем конгруэнтно роман с собой
|
***
Он навсегда на полчаса зашел,
меж нами навсегда старинный стол,
стол навсегда накрыт клеенкой синей,
и навсегда собачий вздох — как стон,
и тишина стеклянная — как сон,
и в сигаретах оплывает иней,
и в желтой чашке остывает чай,
заваренный спеша и неумело,
Он никогда не скажет мне «прощай»,
и никогда руки Он не подымет.
И с этим ничего нельзя поделать,
поскольку есть навечный приговор.
Хотела б я взглянуть в глаза Тому,
кто просто так, от скуки,
приговорил меня к Нему
и нынче потирает руки.
***
Ты много лет мне снился без лица,
был некто в снах, кого я защищала,
он умирал, а я лица не знала,
спасался — я не видела лица,
безликого — его во снах искала,
безликого — в ночи его ждала.
Он был очертан резко — на зеленом,
как тушью был он черным обведен.
Единственен. Весь мир был только фоном,
где — без лица — царил лишь он.
Как я во снах его подстерегала,
чтобы врасплох застать его черты,
откуда же я знала, что это — Ты
***
Я помню, что больна была недугом —
быть Вашим другом.
О, как смутны те времена и как далеки,
когда я так смешно была больна,
а Вы — глубоки
***
Когда исчезнут вещи и дела,
и даже след цивилизаций,
вдруг прорастут из Времени Слова,
осмыслив жадное Пространство.
Все, что копили миллионы лет,
Слова вдруг явят, запах свой и цвет,
и форму, без которой Слова — нет.
Ведь только Человек,
сам вырвавший Слова из немоты,
как джинна — из бутылки тесной,
внушил себе, что Слово — бестелесно,
что можно им распоряжаться кое-как,
бросать на ветер как пустяк и ставить запросто — на место,
лишь Человек наивный, так уж вышло,
бесстрашно их лишает смысла.
Слова — до времени — дают с собой играть,
свою скрывая власть,
но расщепленный атом содрогнется —
от зависти, — когда терпенье это оборвется
Хоть можем долго мы еще бездумно жить,
и мелочность свою в Слова рядить,
и мелкостью своей Словам вредить,
и говорить, и городить.
Им — некуда спешить,
у Слов — в отличие от нас — в запасе Вечность.
***
Как кто-то правильно подметил,
на нас идет пещерный ветер,
уж тянет шкурами и дымом,
уж пахнет жареным давно,
а мы живем упорно — мимо,
а мы спешим неисцелимо
на пляж, на службу и в кино.
Как стрелы первобытных прерий,
отпели прежние дуэли
во имя нравственных высот…
***
У темных елей черная хвоя, и черные — углом — ложатся тени. Душа моя — ты черная ладья, летящая в слепом кипенье. Не видно и не слышно берегов. Фарватер узок. И страшна стремнина. Тяжелая вода черна — как кровь из раны, что неисцелима. Меж облаков ударил глаз луны. И вспух, сверкнул и растворился камень. В ушах гудит от черной тишины, которая — мы сами. А черных гор давящая гряда угрюмой сводит судорогой спину. Душа моя — ты черная беда, которая ни с кем не разделима.
***
Луна вдруг вылезла, как пес, большой и рыжий. Опять не вышло ни пшена. Уж две недели зря пролетели. Все погубил серьез. Напыжась — нельзя писать. Открытьям несть числа. Ужель не знаю ремесла? Коль точность дадена, так выбивай мишени. Душа — как ссадина в колене — нытьем своим стесняет лишь движенья. Я распоясаться желаю, как розовых скворцов грохочущая стая взрывает куст, что был и тих, и пуст. Желаю — прянуть ввысь. Давай, прядай! Гляди — не расшибись об потолок, он — невысок. Чего, Луна? Я подаю по средам, а нынче — вторник, вроде бы, с обеда.
***
Между нами — час на электричке, а приехать не могу, потому как что-то сильно личное растеряю на бегу, что-то очень личное-рабочее, для чего торчу тут столько дней. А увидеть Вас ужасно хочется, все острей. Голос Ваш доносит расстояние — как ольховый хруст, Ваши интонации — случайные, голос пуст, я не слышу главного — молчания Ваших уст. Это ж надо — полюбить молчание, немоту наполнить полнотой, чтобы так бездарно и отчаянно тосковать тоской, чтоб завидовать своей же дочери и собаке именем Айша — им котлеты носите, и прочее, мне же ни шиша. Накурюся «Фениксом» до голода, растворю балкон, от залива синим тянет холодом, да сосновый звон, почки бузины, как пушки, бухают, прорываясь в лист, и, прочерчен первой тощей мухою, воздух чист. Нежностью ударит, будто обухом, — мир так тонок, был бы жив-здоров, другое — побоку. Будьте, гипертоник!
***
Был — Он, такой коричневый и юный, все так же эти скулы — лунны, внезапен — смех, движения — хрупки, как бы руки легчайшим жестом Он причинить мог боль явленьям и вещам и занимал в пространстве мало места, способность эту за собою зная сам. Но Он уже не причинял мне боли — Он был чужой, как в школе. О горе, горе! Мое уж биополе Его не держит боле! Румянец пониманья уже лица Его не оживлял и точных черт не красил, был так невозмутим Его овал, вопросов Он не задавал, закрытый для меня — как тайна мирозданья для папуаса. Ужели Он со мной скучал? О горе, горе! Его уж биополе меня не держит боле! Сквозь Него — как сквозь стекло — весь мир просвечивал, не изменяя ни форм, ни цвета, и предметы быта стояли на полу — как влито, не деформируясь и не струясь. Какая пошлая и крепкая в них связь! Зачем же слово «сила» я к имени Его навечно пригвоздила, как бы — к кресту прибила? С креста — Вас снять?..
***
«Средний» человек привязан к одной системе координат, она ему вроде достаточна, он не умеет, не смеет и даже не хочет ее менять. Ему в ней, обжитой, удобно. Талант — меняет систему координат просто в силу своего дарования, он их меняет постоянно. А, как у Эйнштейна написано, принцип относительности в этом и заключается — от принятой субъектом системы координат зависит все остальное, меняешь систему отсчета — меняешь миры. Таким образом выходит, что я, меняя миры и профессии в тех же поездках, веду себя как дарование. Это, на первый взгляд, лестно, но, если вникнуть, — не очень. Ибо географическая смена системы координат есть самая низкая ступень принципа относительности применительно к личности. Гораздо более высокий иерархический уровень достигается качественным углублением интеллекта и интенсивностью самовыражения в любой области приложения человеческих сил, что всегда — внутренняя смена координат и что, кажется, Бунин блестяще определил применительно к Чехову как «его душа росла до самой смерти…»
***
Упала в мягкую траву и вдруг на нож попала. Что нож в траве бывает — я не знала…
***
Вы так легко приходите во сны, как будто ждали только знака, чтоб невесомою картинкой, рисунком детским, вдруг соскользнуть с немеющей стены во взблески моего ночного мрака. В хитросплетеньях снов Вы так властны и так уверенны на поворотах, как будто Вам давал сценарий кто-то, Вам ведомы слова и все ходы вперед, и это Вы меня ведете, а я слепа, как крот. Вцепившись Вам отчаянно в рукав, я ничего в своих не понимаю снах, и только страх — Вас потерять на вираже сюжета — диктует мне движенья, в которых Вы легки, как приведенье, и яростны, как лето. Вы так естественны во снах и так блестящи! Давно не знаю, где Вы — настоящий: вот этот, смирно предо мной сидящий, в ком живо лишь дрожание ресниц и взор упорных глаз опущен ниц, иль тот, что ведом мне одной, фантом ночной, кто вдруг врывается во сны и в них царит единовластно, такой неуправляемо-прекрасный, как полнозвучье полной тишины.
***
Пронесся шквал. Кумир упал. И стало тихо. Валялся идол на траве. И по поверженной главе полз муравей. И следом – муравьиха. Еще курчавились власы былой красы. И смугловела шея. Но все бледнее. То теплый камень остывал, в закате млея. Финал взалкал. К виску брусничный лист прилип, он был пурпурен. Так входит пуля. Руки поверженной изгиб в траве – скульптурен. Моя утешилась душа. Кумир имел приличный вид, он был недурен. Дышали нежно небеса. И щелкал дятел – как выключатель. Лягушка пялила глаза. Лопух неслышно вылезал. Все соблюдало ритуал. И лес был статен. В природе был такой покой! Кумир я тронула ногой – он был немой, он был не мой. Его – не знала. Я приласкала муравья. И поискала муравьиху. Увы, она уже сбежала. Смешно вдруг стало. Ведь не умею я – чтоб тихо, сыщу еще какое лихо. Отныне вновь свободна я в прекрасном взваре бытия. Пусть идол прорастает мхом. Я напишу об нем. Потом.
(с) Зоя Журавлёва
Mood: dreamy  |
Disscuss disabled.
|
 |
